20 марта 2016 г.
http://vk.com/id84289511?w=wall84289511_1218%2Fall Сегодня ровно сто лет со дня рождения Святослава Теофиловича Рихтера!
Последнее интервью великого пианиста
"У меня хорошая, но ужасно противная память. Я помню всех людей, с кем встречался, когда ездил на гастроли, знакомых, их знакомых, я много ездил... Цифры не запоминаю, адреса не помню, хотя отчетливо помню свой адрес в Одессе: Нежинская, дом 2, квартира 15... Когда мне было 16 лет, в 1931 году, папа меня познакомил с сестрами Семеновыми, это были его поклонницы: Ольга Васильевна, Вера Васильевна, Мария Васильевна, их было восемь сестер. Их называли "чудачками", они жили, одевались так, как будто не было никакой революции, всё как в старые времена. Это была моя первая публика. В 16 лет в их доме я играл первый концерт Шумана... Я имел у них успех... Захотелось стать пианистом... Я ненавижу свои воспоминания, но всё помню...
Я родился в Житомире. Мой отец был чистый немец. Он учился в Вене, сидел на скамье с Францем Шейкером, занимался как пианист и композитор. Папа прожил в Вене 22 года. Мама моя — русская, Москалёва, отец её был помещик, и мама стала ученицей отца, когда летом он приезжал в Житомир. Папа был очень талантливый пианист. После окончания консерватории в Вене он приехал в Житомир, женился, и ему предложили место в Одессе в консерватории. Я в этот момент заболел тифом и меня нельзя было везти в Одессу, а мама поехала к отцу. Я остался в Житомире у тети Мери и увидел маму только через четыре года. Моя мама была весьма блестящая дама, очень светская, даже слишком, с тех лет я не люблю светскость...
В лет 8-9 я начал играть. Никогда не играл гаммы, никогда, сразу начал учить первый ноктюрн Шопена... Папа был в ужасе, а мама говорила: пусть занимается как хочет, и я играл всё, что хотел: "Тангейзера", "Лоэнгрина".
У меня была страшная тяга к театру, и в 15 лет я начал аккомпанировать в сборных концертах, ездил по клубам, стал зарабатывать, однажды заработал даже мешок картошки. Три года проработал во дворце моряков, а потом меня взяли в оперу. На опере я воспитался. Сначала был репетитором балета. Тогда в Одессе был хороший театр. Ставили "Турандот", а я хотел дирижировать "Раймондой". Главным дирижером был Столерман, он был очень хороший музыкант, хотя и не очень приятный человек. Он застрелил свою жену из ревности, она сожгла все его произведения, он писал музыку...
Папа давал уроки, он преподавал даже детям германского консула и брал меня с собой... В 19 лет мне пришла идея сыграть шопеновский концерт. В зале клуба инженеров, зал был небольшой, было много народу, знакомые, конечно. Кончил я играть Четвертой балладой Шопена, на бис сыграл Четвертый этюд.
Время было очень трудное. В 1933 году во всех церквях были сняты купола, собор был разрушен, сначала скинут был колокол, а на место собора поставили какую-то школу, мизерную, так было повсюду... Одесса ко мне была враждебна. Помню, был страх и в 1935-м, и в 1936-м - от звонков, страх перед звонком. А потом наступило время идти на военную службу, и я уехал в Москву.
Мои учителя: папа, Нейгауз и Вагнер. Нейгауз был замечательный человек. Он был похож на моего отца как тип, только гораздо легче".
"Меня приняли, взяв обещание, что я сдам все экзамены. Но я ничего не сдавал... Нейгауз был мне как отец. Я жил у Нейгауза. Он освободил мой звук и дал ощущение пауз... В пианизме ведь много театра. Самое главное ощущение — неожиданность, только она производит впечатление. Сам Нейгауз играл неровно. Помню его концерт из произведений Шумана. Сонаты были сыграны ужасно, играл как сапожник, в каждом такте фальшивые ноты, а Крейслериана — это было чудо, так никто никогда не играл. От Нейгауза у меня манера высоко сидеть...
Никто никогда не пишет, что мой отец был расстрелян перед приходом в Одессу немцев, а я ведь ничего не знал, я жил тогда в Москве. Это тёмная страница в моей биографии. Был такой человек по фамилии Кондратьев, он был сын очень большого чина при царе, немецкого происхождения, и после революции изменил свою немецкую фамилию. Он был в консерватории в Одессе, много болел, лежал с туберкулёзом кости, моя мама за ним ухаживала, но это все было неправдой, это была симуляция, которая длилась двадцать лет. Он встал, когда пришли немцы.
Когда началась война, родителям предложили эвакуироваться, но мама отказалась. Кондратьев переехал к нам, думаю, что папа все понимал. Они ушли при немцах в 1941 году, Кондратьеву и маме удалось уехать, и тогда он взял фамилию Рихтер и считался моим отцом. Я злился, когда мне говорили: "Мы видели вашего отца"... Я приехал к маме незадолго до её смерти в Германию. Она была в больнице. Самое ужасное — мой концерт в Вене, я только приехал, и в день концерта ко мне в номер приходит Кондратьев, он был очень неприятный человек, специально прилетел, и говорит: "Моя жена умирает". Я не мог играть и провалился, конечно. Газеты писали: "Прощание с легендой". Я правда ужасно играл..."
"Первый раз я играл в Большом зале Консерватории 30 декабря 1941 года концерт Чайковского. А в марте — ещё до войны — в зале Чайковского играл Пятый концерт Прокофьева, дирижировал автор, это было знаменательно, и до этого играл его Шестую сонату. Прокофьев меня слышал впервые. Он был человек резкий, опасный, мог так вас ударить об стенку. Писал по заказу, был человек беспринципный, но композитор был гениальный. У него есть такое произведение "Здравица" о Сталине, его теперь не играют, там слова про Сталина восхваляющие. Сочинение абсолютно гениальное. Прокофьев как бы говорил: "Я и это могу".
Помню мой первый сольный концерт в Малом зале Консерватории летом 1942 года. Я играл Прокофьева и шесть прелюдий Рахманинова. Прокофьев всегда ругал Рахманинова, а почему? Был под его влиянием. Стиль Прокофьева вышел из Рахманинова. Такая четкость — это от него...
Вся карьера моя началась с войны. Много ездил: Мурманск, Архангельск, Закавказье — в 1942 году. В Ленинграде я играл впервые 5 января 1944 года. Я приехал туда 31 декабря и был совсем один. Так и встретил один Новый год. Смотрел в окно, повсюду еще были следы разрухи и разрушений. На следующий день после концерта посмотрели мой паспорт и сказали: "Вам надо немедленно уехать". "Немец, немец", а немцы говорят "русский, русский". Помню, публика на концерте в Ленинграде сидела в шубах, окна были выбиты,
а мне было не холодно, если я играю — мне не холодно. Это был очень хороший концерт... Седьмую сонату Прокофьева я выучил за четыре дня. Прокофьев любил пианиста Максимилиана Шмидтхофа, посвятил ему Вторую сонату, а его памяти Второй концерт. Восьмую сонату он посвятил Гилельсу, он её очень хорошо играл, а мне сказал: "А для вас я пишу Девятую сонату"...
Тогда я много играл на похоронах. Помню, умер какой-то кларнетист, и была панихида. Играли Игумнов, Нейгауз, оркестром дирижировал Аносов, отец Гены Рождественского, а потом вышла певица, она мне ужасно понравилась и выглядела как принцесса. Пела замечательно, и только потом я понял, что это была Нина Дорлиак".
"У меня квартиры не было, и в 1946 году я переехал к Нине Львовне. Квартира была коммунальная, много соседей, но, как говорит Нина Дорлиак, "он был неприхотливый, у Нейгаузов спал под роялем".
В 1948 году мы с Ниной Львовной сыграли концерт: первое отделение — Римский-Корсаков, второе — Прокофьев, ничего прошло, хотя время было страшное, постановление ЦК и прочее...
За границей я играл впервые в Праге, а потом никуда не выезжал, и ничего, много ездил — играл в Сибири, мне всё интересно.
До 1953 года я не выезжал, а в 53-м Сталин — "ауфидерзеен", я в это время был в Тбилиси. Мне говорят: вам надо лететь в Москву, играть на похоронах Сталина. А вылететь было невозможно, так я и полетел в самолете, маленьком военном, на котором везли венки из Грузии. Играл на пианино и близко видел и мертвого Сталина, и Маленкова, всех руководителей. Сыграл и вышел на улицу. Москва была в трауре, я — нет. Но я всегда был далек от политики, она меня не интересовала... В США лететь не хотел, знаю, что Юроку все время говорили, что Рихтер болен, он не может".
В кадре — Нина Львовна Дорлиак, она рассказывает, как Ойстрах и Кондрашин пошли в ЦК и стали просить, чтобы Рихтеру разрешили выезд, что неудобно: американцы все время спрашивают, почему не приезжает Рихтер? "Вопрос, — продолжает Рихтер, — решил окончательно Хрущев по просьбе Фурцевой. Со мной ездили двое, охраняли... Америка — это стандарт, мне она не понравилась".
"Я не играю для публики, я играю для себя, и чем лучше играю для себя, тем лучше воспринимает концерты публика. Самое трудное и важное в музыке — это пианиссимо. Я обычно играл три часа в день, занимался, ну, когда надо было срочно что-то выучить, то играл по 10-12 часов, но это не часто, это неправда, что я много занимался. У меня было 80 программ концертных, я их играл наизусть, а однажды подумал: надо внимательно смотреть в ноты, тогда будешь играть, как написано, и стал играть по нотам.
Сейчас в концертной жизни все изменилось, заранее составляются планы, а я ненавижу всю эту планировку. Сейчас ты в форме, а завтра всё сорвется... Я готов сыграть и в школе без гонорара, играю в маленьких залах без денег, мне всё равно...
Сейчас я старый человек. Я бы хотел играть Скарлатти, Шенберга, но уже нет сил. Прокофьев больше всего любил Гайдна. Я тоже: он какой-то свежий, я люблю Гайдна больше, чем Моцарта. Сил мало, хотя вот недавно выучил второй концерт Сен-Санса, я его очень боялся. Для старого человека — неплохо. Я ведь человек холодный, несмотря на весь мой темперамент. Себя я хорошо знаю, есть вещи, которые мешают не в музыке, а в жизни. Я себе не нравлюсь. Всё".
Этими словами Рихтер закончил свой монолог